— Как в Волшебной Стране, — проговорил мальчик. — Там все поют, и птицы, и люди.
И тоже запел, высоким, чистым голосом, и песня эта была на незнакомом языке, а слова приходили сами, будто он где-то их услышал и, сам того не ведая, заучил наизусть. И в тот самый миг звезда сорвалась с его уст и упала бы наземь, не подставь он ладонь. Была она уже не тусклой, как прежде, а ослепительно яркой, точно вобрала в себя солнечный свет. Внезапно она шевельнулась, затрепетала и приподнялась над ладонью мальчика, словно собиралась взлететь. Поддавшись необъяснимому порыву, мальчик прижал ладонь к голове, и звезда будто прилипла к его лбу да так там и осталась, и с тех пор он многие годы носил ее на челе.
Перемены, случившейся с ним, в деревне никто вроде бы и не заметил, словно и не было у него на челе никакой звезды. Казалось, никому и дела нет до того, что глаза мальчика лучатся серебристым сиянием, а голос его сделался необычайно звонким и певучим и год от года становился все чудеснее, и каждое слово, самое что ни на есть обыкновенное, оттого получалось своеобычным и звучало на особенный лад. Впрочем, до голоса-то его вуттонцам дело было, и они нарочно искали повода перемолвиться о том о сем с Кузнецовым сыном, лишь бы послушать, как он говорит; и только звезды на челе не видели — верно, не очень-то приглядывались.
А годы шли, и мальчик вырос и превратился в мужчину, и скоро по всей округе его принялись расхваливать за умение и сноровку. Ремесло свое он унаследовал от отца; пока тот был жив, мальчика называли Кузнецовым Сыном, а со смертью старика стали величать Кузнецом. И все окрест сходились на том, что лучшего кузнеца не найти, сколько ни ищи, хоть обойди весь край, от Дальнего Истона до Западной Опушки. Народ к нему в кузню стекался отовсюду, и никому он не отказывал и трудился от зари до зари — ковал вилы да косы, плуги да лопаты, плотницкий инструмент да сковородки с кастрюлями, а еще петли и засовы, кочерги и ухваты, подковы и крючья, чтобы котлы над очагом вешать. И вещи эти, простые, обыденные, в хозяйстве нужные, получались у него на диво крепкими и по-своему изящными, и глазу приятными, и руке удобными, и служили они куда дольше прочих, сработанных другими кузнецами.
А когда выдавался свободный часок, брался Кузнец за иную работу, чтоб потешиться своим умением. Яростно бил по наковальне молот, и рождались на свет затейливейшие поковки, с виду тонкие и легкие, точно лист древесный или цвет полевой; однако хранили они в себе суровую крепость металла и были прочнее железа. Всякий, кому случалось пройти мимо сработанных Кузнецом узорной решетки или ворот с причудливой вязью на створках, надолго замирал в изумлении, не в силах отвести взор; а войти в эти ворота было не так-то просто, ибо открывались они только перед хозяевами и никого чужого не пропускали. За такой работой Кузнец пел, и все, кому привелось очутиться поблизости, спешили к кузне послушать, как он поет.
Скует, что ни попросишь, да песни петь горазд — вот и все, что ведали в деревне о Кузнеце. (Сказать по правде, о многих других ведомо было и того менее, хоть были они тоже мастеровиты и трудолюбивы, но — не заслужили, не сподобились, чтоб о них узнали.) А между тем была у Кузнеца тайна. Уж так сложилось, что однажды он пересек рубежи Волшебной Страны и с тех пор не раз бродил тамошними тропами, жадно познавая чудеса, доступные смертному; поделиться же своей тайной мог он разве что с женой да с детьми — остальные вуттонцы, не все, конечно, но почти все, были как Нокс и считали Волшебную Страну вздорной выдумкой. Жену Кузнеца звали Нелл — он женился на той самой девочке, которой когда-то, на Пиру Двадцати Четырех, отдал серебряную монетку из Пирога; детей у них было двое: дочь Нэн и сын Нед. Им одним Кузнец и рассказывал о том, что видел, ведь от них у него секретов не было; к тому же они, и только они, замечали порой звезду, мерцавшую на его челе, когда он возвращался домой с долгой вечерней прогулки или из дальних странствий.
Время от времени он покидал дом и отправлялся неведомо куда, когда верхом, когда пеший, и в деревне думали, что Кузнец ушел по делам — набрать заказов или закупить чугуна, угля и других припасов. Подчас так оно и бывало, но гораздо чаще он уходил по иной причине и влекли его вовсе не дела (хоть и был он, как говорится, сметлив да оборотист, выгоду свою знал и умел честным трудом один пенни превратить в два). Нет, его влекла Волшебная Страна, где он был желанным гостем: ведь во лбу Кузнеца сияла звезда, хранившая его от многочисленных опасностей, которые там подстерегают смертного на каждом шагу. Малые Напасти избегали света звезды, от Больших же Бед Кузнеца оберегала неведомая сила.
И он не скрывал своей признательности за такую заботу, ибо к нему пришла мудрость и он постиг, что к чудесам Волшебной Страны так просто не подступиться и что против многочисленных Напастей с кулаками не выйдешь — против них потребно оружие, овладеть которым смертному не дано. Он приходил не как воин, а как любознательный ученик. Со временем он узнал достаточно, чтобы выковать оружие, равного которому у людей никогда не было, оружие, на которое не хватило бы королевской казны и о котором слагали бы песни и предания; но он к тому вовсе не стремился, ведь в Волшебной Стране его научили смотреть на все иначе. И потому никто не припомнит среди всего, что выковал Кузнец, хотя бы одного меча, хотя бы одного копья или наконечника стрелы.
Очутившись в Волшебной Стране, Кузнец сперва не смел уходить далеко, водил знакомство с кроткими созданиями и малыми народцами, бродил в медовых лугах и тихих лесах у самых рубежей или спускался в долины, к светлым водам, — по ночам над ними сверкали неведомые звезды, а на заре в них отражались осененные солнцем вершины далеких гор. А то и вовсе никуда не ходил, а садился и неотрывно глядел на какой-нибудь цветок или любовался диковинным деревцем. Позже он осмелел и стал заходить все дальше, и ему открылись новые чудеса, пробуждавшие в сердце восторг пополам с ужасом. И поведать об этих чудесах друзьям не хватало слов, ибо они были превыше человеческого разумения, но память о них, то смутная, то необыкновенно ясная, сладко щемила сердце и призывала возвращаться вновь и вновь.
Поначалу, отважно пускаясь в долгие странствия, он чаял достичь дальних пределов чудесного края. Но путь ему преграждали высокие горы, а кружные тропы привели на пустынный берег Моря Безветренных Бурь. Кузнец стоял на берегу и смотрел, как синие волны, похожие на увенчанные снеговыми шапками холмы, возникают из Бессветия и беззвучно накатываются на песчаную косу. Эти волны несли по морю белые ладьи, спешившие домой с битвы у Черных Топей, — битвы, о которой людям, по счастью, доселе неведомо. На глазах у Кузнеца море выбросило на берег величавый челн; пенный прибой неслышно отхлынул, и на берег сошли эльфийские мореходы, высокие и грозные, их клинки сверкали, их копья блистали, а очи словно метали пламя. Внезапно они возвысили голоса в победной песне, и Кузнеца обуял страх; он упал ничком, а эльфы твердой поступью прошли мимо и скрылись в холмах. Их давно уже не было видно, а песня все гремела над холмами.
Больше на тот берег Кузнец не ходил, рассудив, что достиг дальнего предела, что он — на острове, со всех сторон окруженном морем; и тогда он обратился мыслями к горам и возжелал отыскать сердце островного королевства. Однажды он угодил в густую пелену серого тумана и надолго заблудился. Когда же туман наконец рассеялся, Кузнецу открылась равнина. Вдалеке клубилась тень, очертаниями напоминавшая огромный холм, а из этой тени, погрузив в нее свои корни, возносилось ввысь Королевское Древо. Мнилось, будто ветви Древа достают до небес; оно испускало ослепительный свет, подобный свету полуденного солнца, а на ветвях его трепетала листва, распускались цветы и наливались соком плоды, все сразу, и каждый лист, каждый цвет и каждый плод был не таким, как другие.